«Моя карьера началась с трех слов»
7days.ru
Писательница Дина Рубина издала сборник автобиографических новелл «Окна»
Их девять. Иллюстрации к ним выполнил супруг Рубиной, известный художник Борис Карафелов. Так что, кроме всего, книга очень красивая, настоящее подарочное издание. Рубина на сегодня самый известный на просторах СНГ русскоязычный израильский писатель. Там она живет уже более 20 лет.
«Где не любят - ногой не ступи»
- Дина Ильинична, а кто в вашей семье первым произнес слово «эмиграция»? Кто решил, что нужно уезжать?
- Я, конечно. Я вообще в семье - двигательная сила всех перемен. Борис обычно предоставляет мне право принимать важные решения, доверяя моему «цыганскому» чутью. А мое внутреннее чутье, знаете ли, очень завязано на чувстве собственного достоинства. Прошло больше 20 лет, и сейчас, когда за моей спиной моя страна со всей ее мощью отличной армии и невероятными достижениями в медицине и науке, мне абсолютно плевать, что обо мне думает тот или другой российский антисемит. А тогда все это очень ранило. Знаете, моя бабка говорила: «Туда, где тебя любят, ходи редко. Туда, где не любят, - ногой не ступи!»
Еще одной причиной в пользу отъезда стало то, что мне начали возвращать рукописи. В «Юности» без внятных объяснений отказались печатать повести «Двойная фамилия» и «На Верхней Масловке». Видимо, там почувствовали, что я перестала быть милой остроумной девочкой из Ташкента, пишущей невинные рассказики. «Ну ладно», - подумала я и пошла в более «серьезный» журнал «Знамя». Дама из отдела прозы прочитала повесть и сказала: «Знаете, это все беллетристика». Я возразила: «Антон Павлович Чехов называл себя беллетристом». Дама неопределенно пожала плечами и вернула рукопись... Чепуха, конечно… Мало ли молодых литераторов, которым отказывают в публикации толстые журналы. Но в молодости человек беззащитен. Когда-то разгромная рецензия значила для меня невероятно много: месяц чудовищных мук и полное разочарование в себе. Сейчас не значит ровным счетом ничего - кому-то нравится моя проза, кому-то нет. Это нормально…
Уезжая, все «свое» я забрала с собой: семью, родителей, ближайших друзей.
Для меня понятие «дом» очень много значит. Мне важно было не утратить атмосферу моей семьи. А вот из нажитого разрешалось взять с собой багаж из расчета, по-моему, 20 кг на человека. В нашем случае это были кисти, краски, холсты моего мужа... Мы сдали нашу квартиру в ЖЭК, у нас забрали гражданство. Мы уезжали не за хорошей жизнью. Напротив, теряли практически все. Особенно это касалось Бориса. У него в это время был такой профессиональный взлет! В те годы русские художники в мире вызывали большой интерес. А как все сложится в Израиле, было абсолютно непонятно. А я вообще понимала, что как писателю подписываю себе смертный приговор. И действительно долго молчала, пребывая будто в обмороке… Жизнь наша рухнула и лежала в руинах изрядное количество лет. Конечно, в Израиле существует социальная программа, помогающая репатриантам. Удостоверение личности вручают тебе прямо в аэропорту - что может быть более ярким подтверждением, что тебя ждут в этой стране! Но дело в том, что на крошечный Израиль в начале 90-х свалился примерно миллион человек. И где всем работать, не зная языка? Кассиром в магазин не возьмут, сиделкой тоже. А чтобы мыть квартиры, достаточно знать лишь три слова: швабра, тряпка, веник. Все кинулись в уборщики. Работая 5 часов, я зарабатывала 50 шекелей... Через несколько месяцев меня пригласили на работу в газету. Так себе, называлась «Пятница», литературно-публицистическое издание. Но зарплату, пусть небольшую, платили аккуратно.
Нам, эмигрантам, предложили жилье на окраинах страны. Тогда как раз на отвоеванные территории завезли вагончики. Пресса тут же подняла вой: «Людей селят в вагоны, как скот». Я же скажу, что моя семья целый год отлично прожила в таком вагончике в горах Самарии. Это небольшая трехкомнатная квартирка со всеми удобствами: телефон, газ, свет, горячая вода... О первых годах жизни в Израиле - моя повесть «Во вратах твоих», а позднее - роман «Вот идет Мессия!». Это даже не впечатления от пережитого, а совершенно обнаженная, со снятой кожей, моя жизнь - жизнь эмигранта. Но я благодарна судьбе за все ее крутые повороты, за «смену сюжета». Думаю, останься я в России, моя проза была бы другой…
Люблю заглядывать в окна
- Дети легче, чем взрослые, воспринимают такие перемены…
- Это касается чего угодно, только не эмиграции. Самым тяжелым образом ее перенесла наша четырехлетняя дочь. Она практически перестала с нами разговаривать, молчала полгода. Позже, когда Ева уже прекрасно освоила иврит и у нее здесь появилось множество подружек, на нее вдруг стала накатывать какая-то недетская тоска, причину которой ребенок сам себе не мог объяснить. Ева просто не знала слова «ностальгия».
Но к 14 годам Ева уже настолько вросла в Израиль, что ужасно восставала против временного возвращения в Москву - три года я работала здесь в «Сохнуте». Это была настоящая война в доме. Ева кричала: «Из-за ваших планов вы меня тащите от друзей черт знает куда!»
- Владимир Высоцкий спел про Израиль, что «там на четверть бывший наш народ». У вас есть ощущение, что Иерусалим - вторая Одесса?
- Нет, это заблуждение. Там, конечно, есть истинные одесситы, которых всегда видно и слышно. Но есть и другой Иерусалим. В Старом городе живет большое количество этнических меньшинств - грузины, цыгане, армяне, айсоры, арабы, русские субботники… Есть испанские евреи. Совершенно потрясающие семьи, покинувшие Гранаду еще в XV веке... Когда мы только приехали, можно было встретить старушек - аккуратно причесанных, с хорошим маникюром. И даже в жару - блузка с длинным рукавом. Но если случайно рукав поднимается, на предплечье виден номер узника концентрационного лагеря. Сейчас их уже практически не осталось… Короче говоря, это очень пестрый город, с особой, густо замешанной жизнью. К слову сказать, в моей новой книге «Окна» есть новелла «Кошки в Иерусалиме», где все это присутствует. Вообще образ иерусалимского окна интригует меня безумно, я люблю заглядывать в окна, приоткрывая для себя кусочек чужой жизни.
- А окна своего родного Ташкента часто вспоминаете?
- Знаете, не так давно мне позвонили с телевидения: «Дина Ильинична, мы хотели бы сделать передачу с вашим участием - воспоминания о детстве». Я сказала: «Пожалуйста. Скоро буду в Москве». «Мы бы хотели, чтобы вы приехали в Ташкент, где родились…». «Это исключено», - ответила я. Города, который я знала и любила, больше нет. Не представляю, как приду на место знаменитого сквера, ныне вырубленного властями. Там росли гигантские чинары, посаженные еще при русском губернаторе Туркестанского края… Я не найду там ни тех улиц, ни тех домов, с которыми связана моя жизнь, где осталась часть моей души… И о чем я буду там говорить?
А ведь Ташкент - это целая цивилизация. Ташкентцев я узнаю всегда и везде - в Америке, Израиле, Германии. Главным образом по хорошему русскому языку. В большинстве своем мы - дети эвакуированных москвичей и ленинградцев. Хотя и одесситов было много, и киевлян.
Моя мама родилась в Полтаве, вместе с семьей попала в Ташкент в эвакуацию. Здесь поступила в университет на исторический факультет. Днем училась, ночами подрабатывала охранником. Стояла с ружьем на посту на военном заводе. Пайку хлеба, которую получала, обменивала на билеты в театр - в Ташкенте во время войны было несколько замечательных театральных коллективов, опять же эвакуированных. Так она и осталась после войны в Ташкенте. Возвращаться в Полтаву не захотела. С Украиной времен войны связаны тяжелые для моей семьи воспоминания. Там были расстреляны мамины тетки, двоюродные братья, сестры. Мой отец из родного Харькова пацаном ушел на фронт, а после войны приехал в Ташкент к своим эвакуированным родителям. Поступил в художественное училище, где историю преподавала моя мама. Так они познакомились...
Мой земляк и друг, режиссер Станислав Митин, сказал однажды: «Знаешь, если б мне предложили создать памятник нашему детству, я бы просто повесил на стену черные сатиновые трусы и написал: «Памятник моему детству». Три четверти года основной «формой» нашей одежды были эти самые трусы. Бегали босиком или в сандалиях, подметки которых были стерты до дыр. Теплый, горячий город Ташкент…
В моей книге «Окна» есть рассказ о ташкентском детстве, о моих корнях. Называется «Бабка».
Сколько себя помню, меня обуревало стремление заполнить лист бумаги буквами, словами, строчками. Все время что-то строчила. А мама мою писанину беспощадно выбрасывала - надо было заниматься музыкой, готовиться к контрольной по математике… Однажды, листая принесенный кем-то в класс журнал «Юность», я наткнулась на рассказик, подписанный: «Наташа Хмелик, 8-й класс». Я подумала: «Вот интересно. Я тоже так умею». И на этом наивном восторге послала в журнал свой рассказ «Беспокойная натура». С моей стороны это была игра, нечто типа лотереи. А его напечатали. Да еще прислали мне, соплячке, гонорар 98 рублей. Огромная сумма! Сейчас я думаю, мне страшно повезло, что я начала печататься в 15 лет, а не в 25 или в 30, например. Меня миновала звездная болезнь. И довольно долго все оставалось как бы игрой. Не так давно я нашла рукопись своей повести «Когда же пойдет снег», которую написала за несколько вечеров. Там всего лишь одна поправка. Так я писала в юности. В отличие от меня нынешней, не сомневалась ни в одном слове.
Фото 7days.ru
Материалы номера