Он - заключительная часть трилогии, в которую вошли романы «Почерк Леонардо» и «Белая голубка Кордовы». Рубина печатается уже 40 лет. На ее официальном сайте перечислено 40 изданий.

Утомляет занудная литература

- Многие предпочитают ваши ранние произведения. Приходилось слышать мнение, мол, в последних ваших книгах появилось что-то голливудское. Например, в «Белой голубке Кордовы» - погони, выстрелы...

- Бог ты мой, люди пережили 20 лет сплошной стрельбы, убийств, «разборок» и погонь на улицах российских городов, а все туда же: «Голливуд!» Да Голливуд, по сравнению с российскими криминальными реалиями, кажется детским садом! Не говоря уж о том, что я живу в стране (и мой герой Захар Кордовин, например), в которой половина населения ходит с огнестрельным оружием, а уж пользоваться им может процентов 80 населения - все же в армии служат. Подобные оценки происходят исключительно от непонимания предмета. Говоря о голливудской ноте, скорее всего читатели имеют в виду авторское владение сюжетом. Это привычный стереотип: если от книги оторваться невозможно, то эта книга - детектив, Голливуд и прочее. Это путаница понятий. Владение сюжетом - одно из необходимых качеств профессионального литератора.

Ритм жизни современного человека, событийная плотность его устремлений настолько повысились в последние годы, что не замечать это со стороны писателя просто глупо, преступно и халатно. И потом, это правда: чем дальше я живу, тем больше меня увлекает человек действия. Я становлюсь старше, лучше вижу типажи и характеры людей. Не говоря уж о том, что я откровенно люблю яркие характеры. Терпеть не могу бесконечные, безадресные, беспочвенные копания в себе. Меня утомляет занудная литература. Предпочитаю яркую метафору, действие, жест.

У Петрушки лунные глаза

- Вы пишете много. И еще часто в интервью говорите, что не раскрыта одна тема, другая... Но как вам удается настолько глубоко проникать в профессию, в характер персонажа? Ведь это быстро не делается.

- Я пишу и в самом деле очень медленно. Давайте произведем арифметический подсчет. Я работаю часов по 14 в день.

- В пять утра встаете?..

- Да. И иногда поднимаюсь из-за компьютера в 11 вечера. Я могу, конечно, встать из-за «станка», пить кофе, пообедать и раз 10 нагнуться, чтобы еще хоть как-то держаться, - позвоночник трещит уже по швам.

При этом в день у меня выходят в среднем два абзаца. Если повезет, то - страница. После чего я ее, естественно, переписываю много раз. Уже под конец, когда несет волна, бывает ослепительно удачный день, когда получаются две страницы. Путем арифметического подсчета приходим к выводу: если, например, роман «Почерк Леонардо» насчитывает 450 страниц, то это значит, что в компьютерном варианте он был 190 страниц. Вот они - полтора года тяжелого, мучительного, напряженного труда. Это ведь не только писание текста, но и бесконечная переписка с циркачами, оптиками, инженерами, погружение в изучение цирковой жизни. Езда в Монреаль в Цирк дю Солей... Или в случае с «Белой голубкой Кордовы» - подробнейшее изучение мира живописи. Я - дочь художника, жена художника, год изучала технику реставрации и живописи. На столе у меня лежали толстенные тома. В случае с «Синдромом Петрушки» их заменили толстенные энциклопедии. Я ездила во Львов, в Прагу. Только по кукольным театрам! Это честная писательская работа. Стилистическая работа начинается потом. Все страницы переписаны так много раз, что когда я сдаю роман, то практически знаю его наизусть.

- А кто кого ведет - вы героя или он вас?

- По-разному бывает. Захар Кордовин - он несся впереди меня, тащил сюжет, и я просто «тормозила на поворотах», потому что он такое вытворял! Такая мощная личность. Мы сразу влюбились друг в друга. Я чувствовала тепло, от него идущее, чувствовала, что просто влюблена в этого мужика.

А вот герой «Петрушки», Петя, - он не хотел со мной иметь никаких дел. Он ведь погружен в себя, мрачный, говорит отрывисто - не краснобай. Совершенно другая личность. Я так тяжело работала для того, чтобы найти способ проникнуть в него. Самый мучительный роман - вот этот! Я купила в Праге замечательную марионетку - Шута Кашпарека. Его в восьмой главе и изображаю: Петр его сделал. Он так и висит у меня на стене: крепкие кулаки, башмаки, двурогий шутовской колпак с колокольчиками. И у него такие лунные индифферентные глаза. Он всегда смотрит куда-то вдаль, поверх моей головы. Я, когда писала, подходила, просила его помочь, если работа не шла.

Чтение - время писательской гимнастики

- Как можно, находясь за пределами страны, в другой языковой среде, хорошо писать по-русски?

- Это сложная тема. В любой другой стране я, будучи в языковом отношении довольно хватким человеком, начинаю разговаривать сразу со всеми, кто под руку попадется... Просто приставать к людям - носителям языка. Если попадаю, скажем, в Италию на две недели с разговорником в руках, то к концу этого времени уже начинаю худо-бедно общаться с людьми.

Точно так же, приехав в Израиль, я начала общаться на иврите, не важно, с каким количеством ошибок. Но, видимо, мозг, мой писательский аппарат имеет какую-то невероятную степень сопротивляемости. Когда один из иностранных языков, в том числе - стыдно сказать - и английский, доходит до определенного уровня постижения, в моем русском сознании словно кто-то перекрывает кран. Я не вдаюсь в глубины чужого языка, предпочитая плавать на поверхности привычных фраз и бытовых выражений. По-видимому, это внутренний инстинкт сохранения своего инструмента.

И, конечно, бесконечное чтение по-русски. Все мое свободное время, а у меня его просто нет, потому что чтение - это время писательской гимнастики, посвящено русскому языку. Это - моя жизнь, система моего дыхания. Дома я требую, чтобы дети со мной говорили только на русском. И вот тоже стрессовая ситуация: дочь вышла замуж за израильтянина, и я по пятницам, когда они приходят в гости, должна весь вечер «корячиться», пока наконец не вспыхиваю и не кричу: «Переведи ему, я устала!»

- Вы себя все-таки считаете российским писателем?

- Нет-нет. Меня очень трудно назвать российским писателем. Я - русский писатель, это дело другое. Я - носитель русского языка, русского мышления и русского осознания жизни и действительности. Я родилась в Ташкенте и прожила там 30 лет. Это не Россия, но город моей юности тоже был пространством русского языка.

Литература не поддается обозначениям

- Раньше исследователи проводили такую грань: существует русская эмигрантская литература и русская литература внутри страны. А сейчас говорят, что этой грани нет, а есть единая литература.

- Все это не так безусловно... Понимаете, ведь существуют не только языковые параметры литературы, но и тематические, мировоззренческие. И все это сложно, взаимосвязано и взаимопроницаемо. Считаясь кем-то русским писателем, я в то же время являюсь и писателем еврейским. И по интересу к теме, к истории народа, корней и так далее. Любое деление и обозначение мне кажется непродуктивным. Подлинная литература этому не поддается.

- Вы - лауреат «Большой книги» 2007 года. Должны много читать современную русскую литературу, но предпочитаете классическую.

- Да, читаю я то, что можно назвать классикой. Для меня, например, Довлатов - классика. Потому что это совершенное владение формой рассказа, безупречная демонстрация тончайших механизмов того, что называется авторской интонацией. Он так точно ее дозирует и так великолепно подает...

Мне иногда приходится читать современную литературу. Что-то нравится, что-то - нет. Но есть еще одна опасность. Опасность заражения интонацией. Например, Бетховен не слушал произведения композиторов-современников. Писатель должен жить в своеобразных «наушниках» и приоткрывать их тогда, когда звучит чистая нота и может ворваться чистая «струя эфира». Сегодня я могу читать Платонова, Набокова, Чехова, Толстого, Гоголя, Бродского... И поэзию, конечно. Прозаик должен все время читать поэзию, потому что поэзия муштрует, выстраивает прозу.

- Во всех книгах трилогии русский бэкграунд (предыстория) персонажей особо трогает нашего читателя. Как вам самой кажется: он действительно выписан вами сильнее или это наше, местное восприятие?

- Нет, это действительно мощное русское прошлое автора, никуда от него не деться: наша юность, наши боли, любови наши...

Подробности

Один из романов Рубиной, роман-комикс «Синдикат», номинированный в свое время на «Букер», вызвал легкий шум с оттенком скандальности. Едко, хлестко, очень смешно, в лучших традициях Михаила Булгакова и Гоголя писательница запечатлела опыт своей 3-летней работы в московском филиале израильской организации «Сохнут»... В интервью критик Майя КУЧЕРСКАЯ спрашивала:

- Во многих ваших вещах легко угадываются биографические реалии, конкретные лица. Вы не испытываете внутреннего трепета (этического плана), когда «припечатываете» живого человека, запечатлевая его образ в слове?

- С внутренним трепетом надо не писателем становиться, а няней в детском саду, - ответила Рубина. - Писатель - человек тяжелый, необходительный и дело имеет с инструментом тяжелым, острым, опасным, как каменщик. Работает - искры сыплются. К тому же так называемый прототип, сверяя внешность и примеряя прочие приметы, слишком много берет на себя, слишком нагличает: персонаж всегда его острее, рельефней, значительней и поучительней. Поскольку он - литература. Кто-то из писателей же замечательно сказал: «Жизнь - черновик литературы».

Фото www.persona.ru