На фронте он командовал взводом пехоты - поднимая солдат в атаку, сам бежал впереди. Таких убивало неминуемо. Он остался жив. 26 августа известному кинорежиссеру и сценаристу исполнилось 85 лет. Он автор более 20 кинолент, среди которых «Военно-полевой роман», «Анкор, еще анкор», «Интердевочка», «Любимая женщина механика Гаврилова». А еще Тодоровский был классным оператором - снял «Весну на Заречной улице» и «Два Федора», актером - сыграл в фильме Марлена Хуциева «Был месяц май». Он пишет музыку - в «Анкоре», например, его. Поет - соло, с Сергеем Никитиным, с командой Гарика Сукачева... Он многогранно талантлив и жизнелюбив. Как человек, выросший на войне.

«Я тоже шагнул»

Война началась, когда Петру Тодоровскому было 15 лет. 16 исполнилось в августе сорок первого. В 18 лет его взяли в Саратовское военное училище, где он проучился 11 месяцев. На фронте - 19-летним - он пробыл ровно 9 месяцев: с августа 1944 по май 1945. Он рассказывает о своей войне.

- Что знал о войне перед войной? - Смеясь, поет: - Если завтра - война, если враг нападет, как один человек весь советский народ... Вот все, что мы знали. Все будет запросто! Мгновенно тот, кто сунет к нам свое свиное рыло, будет бит на его же территории... Мы были внутренне готовы именно к такой войне и подспудно заранее уже были рады, если бы что-то такое началось.

Я родился в небольшом райцентре Бобринце Кировоградской области. И вот в этот день, 22 июня 1941 года, мы с пацанами ушли на окраину города играть в футбол. А когда к концу дня вернулись такие вспотевшие, с потеками пыли и грязи... входим в центр городка и видим, что там небывало много людей. И голоса вокруг: «Война! Война! Война!», «Немцы напали! Ах, сволочи!».

Я вернулся домой, а мать рыдает. Мой старший брат Илья уже служил на границе, и она своим мудрым умом и жизненным опытом понимала: теряет своего старшего сына... Что и произошло. Илья погиб.

Я только что окончил 9 классов. И вот нас выстроили в школе на линейке и сказали: у кого уже есть 9-10 классов - выйти из строя... Все!!! То есть нужно было хоть какое-то базовое образование, чтобы одолеть учебу в Саратовском военном училище. Я тоже шагнул.

Дорога на фронт длилась долго. Где-то месяца полтора. В поезде мы ехали в теплушках. Когда мы уезжали из училища, нам дали на месяц сухой паек: ну там крупа, шпиг... Съели мы все за полмесяца. На границе Белоруссии и Польши, на полустанках старушки стояли и что-то из еды продавали. А когда в Польшу въехали, там уже «Бимбер» был. «Бимбер» - это водка. Денег нету, поэтому, чтобы купить еду, запасное белье пошло в ход. А затем уже променял я и свою шинель. Еще теплынь такая была, лето, шинель лежала в стороне...

Про первую ночь на фронте

- На передовую попал в начале августа сорок четвертого... Девять месяцев - чистых девять месяцев! - я был на передовой. Отлучился только по ранению - на две недели в госпиталь. Тяжелый снаряд разорвался рядом, меня ранило и контузило, и я лишился слуха. У меня левого уха нету. Еще первое время что-то там фурычило, а потом совсем им перестал слышать. Ранение было в Германии, это уже март сорок пятого.

Так вот, первая ночь на передовой... Холодно, окоп сырой... И все вправду, как в моем фильме «Риорита»... Сержант мне говорит: «Вы ж так околеете, товарищ младший лейтенант... Я тут приглядел одну шинель». Не сказал, что на мертвом немце эту шинель приглядел... Это было самое страшное, что я ощутил на войне: та первая ночь...

Потом на войне человек ко всему привыкает: к взрывам, к выстрелам. Все приедается, ко всему адаптируешься. Потому что история войны - это и есть история жизни.

Да, это такая теперь твоя жизнь - когда ты каждые пять секунд можешь получить железо в затылок или в грудь.

...Но вот та первая ночь. Мы с сержантом подползли к убитому немцу. Подползли к нему сзади, а он как будто замер и руки вот так впереди себя сцепил. Снаряд, наверное, совсем рядом с ним разорвался.

Мы сначала немца вытащили из траншеи, потом трясли долго-долго, чтобы вытрясти из шинели. А у него успели уже руки закоченеть. Пришлось разводить... И все это время, пока мы стаскивали с мертвого шинель, я был в ознобе и страхе. Да, это был самый большой страх за всю мою войну...

Когда тащили немца из окопа, то сержант - за сапоги снизу, а я - лицом к лицу, прямо вплотную... Он, похоже, совсем новенький был на войне, из недавнего пополнения. И шинель на нем была новенькая, английский материал.

Я в этой шинели долго ходил. Почти до самого своего ранения.

«Хмельницкого» не дали

В своем взводе я командовал пехотой. А больше всего на войне выбивало пехоту. И командир пехотным взводом - это самая «выбиваемая» категория. Он должен бежать впереди и звать за собой людей, а командир роты - бежит уже сзади. А командир батальона - тем более: он должен все обозреть. Так вот, повторяю, самые «выбиваемые» - это те солдатики, те младшие лейтенантики, которые бежали впереди всех и кричали: «Вперед! В атаку! За мной!» И мне (вздыхает) надо было бежать и кричать: «Вперед!», чтоб взвод за мной побежал... А солдаты были много-много старше меня. И это было самое сложное - найти общий язык с ними.

Старался не ругаться. И как-то найти такое отношение, чтоб они хоть немножко тебя зауважали. И они меня зауважали. Ну, во-первых, им очень понравилось, что я хожу в этой шинели с пленного немца... Во-вторых, нравилось, что я на них не кричу. И что я - за них.

Вот, к примеру, солдатики мои как-то взяли и разожгли ночью маленький костер и что-то там хотели подогреть. То ли вчерашний суп, то ли добыли чего, они у меня еще те добытчики были... В это время шла инспекционная комиссия, командир полка впереди, за ним - заместители. И они увидели. Это считалось серьезным нарушением: ночь, а в ночи огонь. Да еще перед наступлением.

В общем, когда началось утром наступление и меня потом представили к ордену Богдана Хмельницкого, потому что я в том бою корректировал огонь всей артиллерии, то на этом представлении командир полка написал: «Отказать за топку печей в обороне». (Смеется.) А там был такой маленький-маленький огонечек. Щепки какие-то...

Ну, орден тот не дали мне, конечно. Командир полка - это инстанция!

Про аккордеон

- Как-то, уже в Германии, солдатик один притащил мне аккордеон. Я раньше аккордеон живьем в глаза не видел. Только в фильме «Тимур и его команда».

Когда Польшу проходили - там бедность, нищета... Там взять нечего. А когда вошли в Германию - были потрясены. Идем по большой дороге, видим - три-четыре дома, это хутор... В домах никого нет, все бежали. Но в подвалах домов - окорока, закрутки (которых мы в России еще не знали), утки, куры... Там началась такая жирная (смеется) жизнь.

Так вот, про аккордеон... Мне солдатик говорит: «Товарищ лейтенант, вот вы все время что-то мурлычете, насвистываете, а я тут гармошку нашел, положил в обоз...» Но я тогда даже не пошел смотреть. Некогда было.

...Месяца через два только посмотрел я обоз, а там лежит в черном бархатном футляре этот аккордеон. Стодвадцатибасовый! Это самый большой, самый богатый был аккордеон, клавиши перламутровые... Где-то солдатик бежал, заскочил в дом, никого там не было... Обычно солдатики, да и мы, младшие офицеры, в таких случаях что брали? Хорошие перчатки... Это было такое легкое мародерство. Кто «поумнее», постарше был - те искали золотишко, бриллианты, кольца... Но это все по ходу дела, не то что там ходишь, выбираешь...

И вот после войны меня, 29-летнего, назначили комендантом маленького немецкого городка на Эльбе. Занимаюсь всякими хозяйственными делами. А еще у меня в подчинении взвод мотоциклистов -автоматчиков, и ребята эти такое творили... Были и изнасилования, и налеты. И я со всем этим целыми днями разбирался.

А по вечерам вцеплялся в этот аккордеон.

Вечером, после всех дел, все закончу, снимаю с себя гимнастерку, до трусов раздеваюсь - и играю, играю на аккордеоне. Все сам научился. Никто не учил. Когда мы вернулись в Россию где-то в марте 1946, я уже очень прилично играл на аккордеоне.

Про 9 мая 1945

- О, это было потрясающе. Я с любовью вспоминаю этот день. ...Мы с боями вышли на берег Эльбы. Непрерывный огонь шел, голову невозможно было поднять. Немцы поставили зенитные орудия - и вовсю по нам... И вдруг все затихло. Мы с победными криками «ура!» выбежали на берег Эльбы, а там уже никого. Потом выяснилось, почему на этом участке был такой массированный огонь. Оказывается, немцы переправляли через реку свои семьи, документацию...

Но вот все стихло. Светило солнце. Зеленая трава. Были белые облака. И самое главное - наступила оглушительная тишина. Настолько непривычная, что не передать.

Всю эту фронтовую жизнь ты был под прессом, бесконечный гул, стрельба, бомбежки, артобстрелы... И вдруг все тихо-тихо... Да, повторяю, это было так непривычно и так странно... Мы даже вначале не понимали, что это такое - реальное что-то или так кажется... Потом сбросили вонючие сапоги, вонючие портянки и завалились в траву.

Я об этом уже много раз рассказывал, но все равно не могу удержаться, остановиться и перестать про это вспоминать. Вот Сережа Иванов, завалившись вместе со всеми нами в траву, сказал: «Все! Просьба не беспокоить!».

Это было еще до объявления конца войны. Я заснул в той траве. А потом проснулся и вижу - чудо, вижу его, Сережи, грязная нога торчит из травы, и на большой палец сел мотылек. И я подумал: «Вот это конец войны».

Подробности

У Тодоровского за войну три ордена Отечественной войны (два - I степени, один - II степени) и много медалей. Он считает, что война научила его оптимизму: «Я понял, что жизнь прекрасна. Я по организации 100-процентный оптимист». Еще его в шутку называют «дамским мастером». За то, что любит и умеет снимать женщин. Все его главные героини - Инна Чурикова, Наталья Андрейченко, Елена Яковлева... - получили множество призов за лучшие женские роли на множестве кинофестивалей. А с супругой Мирой уже почти полвека Тодоровский живет в счастливом браке.

www.foto.radikal.ru