Его уже проводили на Новодевичье. Хотя с поэтами не прощаются. По небесным законам их слова и рифмы имеют другой срок жизни, который не укладывается в гранитные даты бытия на земле. Поэтому поэта поминать легко. Достаточно прошептать любую его строчку... Некоторые напомнила в скорбные дни «Российская газета», подготовив уникальный материал. Он собран из никогда не публиковавшихся стенограмм встреч с Андреем Вознесенским в Санкт-Петербургском гуманитарном университете профсоюзов в разные годы. Кто может сказать лучше о поэте, чем он сам, особенно, когда говорит о других...

- Добрый день! Я давно не был в Санкт-Петербурге, хотя часто выступал здесь, когда он был Ленинградом, поэтому буду читать вам стихи, которые тут еще не звучали...

Мне когда-то рассказывал Марк Захарович Шагал, как он, вернувшись в Россию после долгих лет разлуки, пришел в Академию художеств, походил по залам, приоткрывая двери, но его никто не узнал. Думали, какой-то старый еврей приехал. Боже мой... Когда он к нам в Переделкино приехал, мы подарили ему букет васильков. Это его растрогало больше, чем все торжественные букеты министров. Я прочитаю стихи, ему посвященные. «Васильки Шагала». «Лик Ваш серебряный, как алебарда...»

В городе русской интеллигенции хочется стихи читать про русских интеллигентов, не всегда русских, но интеллигентов прежде всего.

Был такой гениальный режиссер Параджанов. Он отсидел в лагере уже в брежневское время за то, что якобы бриллиантами торговал. На самом деле тогда сажали за «голубые дела».

Я ему послал в лагерь книжку своих стихов, он мне прислал в ответ коллаж - они в лагере делали из сетки какие-то цветочки, с чего и начались мои видеомы. Позже Параджанов рассказал мне историю, как в лагере он срежиссировал одно действо. Они наняли прекрасную женщину, актрису, и она за лагерной колючей проволокой делала им шоу, эротическое шоу. И весь лагерь с ума сходил. Я думал сначала, что Параджанов все это выдумал, знаете, режиссерская фантазия...

Но вот недавно с Василием Аксеновым мы ездили по Волге и встретили женщину, которая, оказалось, и делала это романтическое эротическое шоу. Может, в лагере Параджанова, может, в другом лагере. Я прочитаю вам «Исповедь мордовской мадонны». «Прости, господь, свободу пиррову...»

- Какой жизненной философии вы придерживаетесь?

- Философия - вещь серьезная. Я когда-то ходил к Хайдеггеру, вот так, знаете, с мешочком, через всю Европу, и мы долго разговаривали с ним. Тогда, наверное, какой-то фундамент и заложился.

- Ваша личная жизнь, ваш индивидуальный опыт повлияли на творческий путь поэта?

- Думаю, все влияло. Может, вы знаете, может, нет, что Борис Пастернак - это мой кумир, я с 14 лет был около него. И вот он впервые меня позвал в театр Вахтангова. Это была жуткая постановка «Ромео и Джульетты», жуткие декорации были. Но Ромео там был Юрий Петрович Любимов, и тогда у него был роман с Люсей Целиковской, они потом поженились. Вся Москва об этом шушукалась. Та аура висела в воздухе и освящала все. Вдруг в поединке Ромео и Тибальда ломается шпага, пролетает по какой-то сумасшедшей параболе и ударяется в ручку кресла между мной и Пастернаком. И вот этот кусочек шпаги многое соединил. Потом у Любимова была Таганка, был Высоцкий, «Гамлет» в переводе Пастернака, все соединилось мистически. И вот стихи такие: «Школьник, Пастернак тебя взял на премьеру...»

30 мая - годовщина смерти Пастернака. Сейчас нельзя даже представить, что тогда только лишь несколько поэтов - Окуджава, Коржавин пришли на его похороны. Некоторые жен своих послали. Остальные же боялись, сидели под лавками от страха. А сейчас каждый год у Пастернака - я сейчас живу рядом с его домом, ставшим музеем в Переделкине - идут празднества и роскошная жизнь.

- Расскажите, как возник творческий союз Рыбников - Вознесенский?

- Это идея Захарова. Приехал ко мне Марк Анатольевич и говорит: «Давай, Андрей, напишем оперу на «Слово о полку Игореве». «Конечно, хорошо, но вот посмотрите, у меня есть поэма «Юнона и Авось». Он почитал, и мы стали выбирать композитора... С Рыбниковым по сей день у нас хорошие отношения, он роскошный композитор. Нельзя сейчас представить, что рок был в запрете... Так вот, когда на корню запретили наш спектакль за все - за преклонение перед Америкой, эротику, религиозный культ, когда уже безнадега была полная, вдруг Марк Захаров после окончательного запрещения говорит: «Знаешь, Андрей, еще один человек остался, к кому мы не обращались. Поедем?» - «Поедем». Это была Казанская Божья Матерь - она героиня нашей оперы, если вы знаете, там ультразвуком она поет. Поставили в церкви свечку Казанской Божьей Матери. Потом я взял три образка, один Рыбникову дал, другой Караченцову, третий себе оставил.

А утром спектакль «Юнона и Авось» разрешили. Может, ночью Захаров звонил в какие-то органы, может, мистика какая-то...

- Как вы относитесь к перестройке и к развалу Советского Союза?

- По-моему, вы видели, как я отношусь, схема туши мясной, разрубленной. Это можно с юмором написать, но все это идет по сердцу. Это тяжело, и главное, что непоправимо уже.

- Как изменилась ваша жизнь после изменения экономической ситуации в России?

- Конечно, вся литература сейчас живет не так роскошно, как раньше, и слава Богу, потому что поэт не может очень шикарно жить. Что касается внутренне - отсутствие цензуры. Вы не можете себе представить, что все стихи, которые я вам читал, раньше цензура не пропускала. Вот это роскошь - свобода.

- Андрей Андреевич, кого вы считаете самым талантливым поэтом вашего поколения?

- Ахмадулина, я думаю.

- Каковы ваши отношения с Евтушенко сегодня?

- Нормальные, я хорошо к нему отношусь, это поэт своего мира. Жалко только, что он не здесь живет, очень жалко.

- Нравится ли вам творчество Довлатова?

- Да, конечно, я в восторге. Существуют довлатовские байки про меня, хотя мы никогда не были, к сожалению, знакомы. У него есть гениальная фраза, которой я завидую: «Она читала меню по-еврейски, справа налево», то есть сначала - цена, потом названия блюд.

Я в Пермь приехал, мне говорят: «Андрей Андреевич, но вы должны еще зимой приехать». «Почему?». «Вы же любите снегом обтираться, вы как Рембо. Мы читали у Довлатова». В общем, это сплошной Гоголь или Хармс, знаете, новый жанр, очень интересный, но я не был знаком с Довлатовым.

- Наверняка были такие ситуации, когда вас система загоняла в угол. Что вам помогло выстоять или кто помог?

- Я расскажу немножечко о встрече с Никитой Сергеевичем. Понимаете, мы тогда любили Хрущева, это надежда наша была. Казалось нам, что он все понимает. Мы не знали, что он такой же сталинист, как и все остальные. Мы верили в него. И вот я, обнаглевший, после Парижа, думаю: «Сейчас я Никите Сергеевичу объясню, в чем дело и как надо свободу делать». Я вышел на трибуну, микрофон у меня, а он сидит за мной, вы видели мизансцену. Я начал говорить, и вдруг рев какой-то. «Вы меня не перебивайте, дайте мне договорить». А рев сильнее. «Что такое?». Смотрю: у зала поехало лицо от страха, за моей спиной происходит что-то страшное. Я оглянулся и вижу: стоит Никита Сергеевич, глаза закатились, желтые белки, и он вопит: «Катись к такой-то матери за рубеж, к своим империалистам, вот Шелепин выпишет паспорт», а Шелепин - это КГБ - «Вы хотите в Венгрию?!», а я не хотел в Венгрию, ей-богу, я не хотел. Но у него досье, видно, было такое. «Вы хотите венгерскую революцию сделать у нас в стране!» Стадионная привычка немножко спасла меня тогда. И я решил, что надо прочитать стихи, пускай он помолчит, успокоится, и все пройдет. И я говорю: «Знаете, может, я не умею речей говорить, давайте я вам стихи почитаю». А зал понял, что я хочу улизнуть. «Не надо стихов, долой, долой, позор!» И весь скандеж был: «Долой, позор, долой, вон из страны, вон из страны!» Думаю, что на зал смотреть? И я смотрю в лицо Никиты Сергеевича. И что-то поехало по его лицу, что-то странное с ним стало твориться. Он понимал, что этот зал, номенклатура ему так же свернет голову, что диктатура зала уже идет над ним. Он сказал: «Нет, пускай почитает стихи».

Когда тебя ругает правительство, то народ тебя любит.

- Почему вы в свое время не остались тогда за границей?

- Потому что я не могу жить вне России. Понимаете, это тяжелый, серьезный вопрос, потому что сейчас можно жить где угодно, и никто тебя не упрекнет. И ты сам себя не упрекнешь. Но тогда это был выбор, ты становился политическим эмигрантом. Это тяжелая судьба. Главное, вот здесь я могу писать благодаря этой ауре, которая исходит из нас. Поэтому я живу здесь... Я на прощание вам прочитаю вот эти строчки:

Запомни этот миг. И молодой

шиповник.

И на Твоем плече прививку от

него.

Я - вечный Твой поэт и вечный

Твой любовник,

И - больше ничего.

Запомни этот мир, тогда Ты

можешь помнить,

а через тыщу лет и более того,

Ты вскрикнешь, и в Тебя

царапнется шиповник...

И - больше ничего.

Из биографии

Андрей Вознесенский родился в 1933 году в Москве. Отец был участником строительства крупнейших гидроэлектростанций - Братской и Ингурской. Прапрадед - архимандрит, настоятель Благовещенского муромского собора на Посаде.

Борис Пастернак, получив по почте от 14-летнего мальчика первые стихи, пригласил его к себе. В 1958 году его стихи появляются в периодике, а начиная с поэмы «Мастера» (1959), он знаменит по всей стране. Его сборники моментально исчезали с прилавков, каждое новое стихотворение становилось событием.

В последние годы он почти не мог говорить. Но вот удивительно: все стихи, которые он не переставал писать до последних дней, были ярко, отчетливо, безупречно «вознесенские!. Такие же, как в молодости, даже лучше.