Премия вручается в 12-й раз - впервые без человека, ее учредившего. Но выбор точно мотивирован: «Писателю мирового масштаба, бесстрашному солдату литературы, искавшему свет и добро в изувеченных судьбах природы и человека». Вдова Солженицына засвидетельствовала волю мужа. Просто раньше выглядело бы неловко - один писатель награждает другого... Наверняка премия - «по совокупности заслуг». И в этой совокупности особняком стоит роман «Прокляты и убиты». Быть может, самая неоднозначная книга о Великой Отечественной. Когда же и говорить о ней, как не в канун Дня Победы. 

«Он сказал нестерпимое»

1 мая нынешнего года писателю, умершему в ноябре 2001-го, могло бы исполниться 85 лет.

- Он не был обойден ни читательским успехом, ни официальными регалиями. Он был живой классик. Но не «прикормленный» властью, а могучий, мятущийся и бунтующий дух... - написал о нем на днях в «Известиях» писатель Валентин Курбатов. - И читают его с восхищением и яростью. И так же будут читать и только что выпущенную в Иркутске  800-страничную книгу писем Астафьева «Нет мне ответа...», эпистолярный дневник писателя за 1952-2001 годы.

Пройдет неделя  (публикация от 30 апреля - «НГ»), и радио, и телевидение заговорят о войне и Победе. И мы вспомним прекрасные фильмы, и заплачем над великими песнями, и проведем этот день со слезами любви и печали. И будем довольны своей памятью и чувствительным сердцем, пока не застанем себя на мысли, что война понемногу становится эстетическим явлением, лестным для сердца духовным переживанием...

Но я снимаю с полки «Проклятых и убитых» Виктора Петровича Астафьева, и все идет прахом... Это вначале казалось, что можно загородиться миром, уврачевать душу, избыть войну. Но Виктор Петрович впервые сказал нестерпимое - что с войны вообще нельзя вернуться. То, что произошло там в такие короткие по отношению ко всей последующей жизни годы, было настолько чуждо самому существу жизни, что никакого успокоения уже не могло быть...

Одного его вопроса довольно, чтобы измучиться: «Как это так, и почему тянется и тянется по истории, и не только российской, эта вечная тема: посылают себе подобных на убой. Ведь это выходит брат брата во Христе предает, брат брата убивает? ...Боже милостивый! Зачем ты дал неразумному существу в руки такую страшную силу. Зачем ты научил его убивать, но не дал возможности воскресать, чтобы он мог дивиться плодам безумия своего? Сюда его, стервеца, сюда царя и холопа в одном лице... Нет, не в одном лице, а стадом, стадом: и царей, и королей, и вождей на десять дней из дворцов, храмов, партийных кабинетов - на Великокриницкий плацдарм! Чтобы облаком накрыли их вши, чтобы ни соли, ни хлеба, чтобы крысы отъедали им носы и уши, чтобы приняли они на свою шкуру то, чему название - война».

Вот тут и видно, что привнес Астафьев в военную тему и почему его роман встретил общее сопротивление. Воевавшие люди в большинстве приняли книгу как вызов, даже как оскорбление. Словно Астафьев что-то самое значительное, самое опорное, самое несомненное отнял. Ось, на которой стояла жизнь, выдернул. И с кем бы в те дни, да и сейчас, об Астафьеве ни заговорил - этого болезненного угла не обойти. И смерть художника переменила тут мало...

Война не отпустила его. Можно открыть «Проклятых и убитых» на любой странице и опять провалиться в эту тьму и в это высокое величие. И герои встанут, чтобы обнять своего фронтового товарища... Он отстоял их честь перед историей и памятью, не изменив солдатской прямоте. Он всех их оплакал и вернул дар слез и нашим давно высохшим на сухом ветру лживого времени глазам.

«Чего стоила нам эта победа?»

Из писем, вошедших в книгу эпистолярного наследия Виктора Астафьева «Нет мне ответа...»:

1973 г. И. Соколовой

Днепровские плацдармы! Я был южнее Киева, на тех самых Букринских плацдармах (на двух из трех). Ранен был там и утверждаю, до смерти буду утверждать, что так могли нас заставить переправляться и воевать только те, кому совершенно наплевать на чужую человеческую жизнь. Те, кто оставался на левом берегу и, «не щадя жизни», восславлял наши «подвиги». А мы на другой стороне Днепра, на клочке земли, голодные, холодные, без табаку, патроны со счета, гранат нету, лопат нету, подыхали, съедаемые вшами, крысами, откуда-то массой хлынувшими в окопы.

Ох, не задевали бы вы нашей боли, нашего горя походя, пока мы еще живы. Я пробовал написать роман о Днепровском плацдарме - не могу: страшно, даже сейчас страшно. И сердце останавливается...

Декабрь 1973 г. С. П. Залыгину

Саму Победу я встретил препаскудно, горько до слез - после госпиталя был в Ровно, в полку по борьбе с бандеровцами, и стоял на посту у казармы в ночь с восьмого на девятое мая. Поднялась стрельба, крики, ликование, и я выпалил с радости вверенную мне обойму из винтовки, за что и был отправлен на губу дураком старшиной, да и проревел до вечера, одиноко лежа на деревянных, карболкой воняющих нарах.

13 ноября 1974 г. Вологда. В. Я. Курбатову

Война - понятно; победили - ясно; хорошие и плохие люди были - определенно; хороших больше, чем плохих, - неоспоримо; но вот наступила пора, и она не могла не наступить - как победили? Чего стоила нам эта победа? Что сделала она с людьми? Что, наконец, такое война, да еще современная? И самое главное, что такое хороший и плохой человек? Немец, убивающий русского, - плохой, русский, убивающий немца, - хороший. Это в какой-то момент помогало духовному нашему возвышению, поднимало над смертью и нуждой, но и приучало к упрощенному восприятию действительности, создавало удобную схему, по которой надо и можно любить себя, уважать, хвалить, и отучивало думать.

10 апреля 1987 г. Красноярск. М. и Ю. Сбитневым

Семнадцатого октября хватанул мою бабу инфаркт. Большой. Трудно она выплывала наверх. А тут нас подкопали кругом, телефон обрезали, шофер мой ко времени разобрал машину, ездил я на советском транспорте, нервничал, мерз. Однажды голова закружилась, херкнулся среди города, пробую встать, шапку схватить, а внутри вроде как все гайки с резьбы сошли. И не верится, а встать не могу. Шли молодые парень с девкой, гармонично развитые люди в дубленках и в золоте, так захохотали - такой я неуклюжий и жалкий валяюсь. Они ведь и не знают, что я на фронте из-под пули в ямку или в воронку мог унырнуть. Что, говорю, хохочете? За клоуна приняли? Не Никулин я! Тут подскочил ко мне бритвами резанный, конвоирами битый парняга-мужичок, приподнял, шапку на меня задом наперед напялил и с известным тебе хорошо жаргонным превосходством зашипел: «С-сэки! Я деда поднял? Поднял! Вы, с-сэки, упадете, вас поднимать некому будет!» Умен, собака, практическим, выстраданным умом умен этот мой вечный «герой», то полпайки отдаст кровной, то прирежет невзначай...

19 апреля 2001 г. Красноярск. С.Н. Асламовой

Во, блин, боролись за свободу, получили ее сверху, а она не наша, не нами добытая, и оскалилась, аки вольный голодный зверь. Ну, никто как Бог, может, нам выдал последнее испытание на живучесть и право именоваться человеком.

«Любил безмерно...»

Родился  Астафьев в селе Овсянка неподалеку от Красноярска в 1924 году. А живал много где: и в Заполярье, и на Урале  - в Чусовом и Перми, позже в Вологде. Первый переезд был в Игарку, куда выслан был раскулаченный дед. Туда семья подалась после смерти матери 7-летнего Виктора - она утонула, зацепившись косой за что-то под водой. До конца своей жизни прошедший войну и много всякого испытавший Астафьев вспоминал об этой смерти как о своей неизбывной боли. Мачеха с пасынком не ладила. Мальчишка бродяжничал, воровал, потом попал в интернат.

После школы ФЗО он стал составителем поездов на станции Базаиха под Красноярском. В 1942 году добровольцем ушел в армию, в 1943 попал на фронт. Вернулся 27-летний Астафьев с наградами, израненный. «Вот вы все спрашиваете меня, как вы пишете и т. д. А никто не спросит, как я живу с одним-то глазом», - как-то с горечью сказал он.

Жена его тоже фронтовичка, с войны они вернулись вместе. Астафьев работал слесарем, чернорабочим, грузчиком, плотником, мойщиком мясных туш. Наконец, по состоянию здоровья «угодил на легкий труд» - вахтером мясокомбината. Свой первый напечатанный рассказ он написал на листках, выдранных из вахтенного журнала. Позже признавался, что пером он просто намеревался зарабатывать на жизнь: искалеченный, был больше ни на что не годен. А вышло-то непросто.

Человек Астафьев был многомерный. Ни в лубок писателя-деревенщика, ни тем более в икону радетеля за Русь образ его не влезает. Он был неудобный, его многие не любили. Как-то задали вопрос по поводу его же высказывания, что не надо писателю заискивать перед народом. Астафьев ответил: «Очень многие обижаются на меня! Говорят: вы не любите русский народ... А чего его любить-то? За что? Предъявите мне документы, назовите по пунктам, за что я должен его любить?»  Вместо мифической этой любви Астафьев предлагал правду. Свою. Как он ее видел и понимал. Не навязывал. Хочешь - бери. И самого, судя по тому, как маетно прожил, правда эта и томила, и ломала. Но  куда денешься.

После смерти в его красноярском кабинете поверх всех бумаг нашли записку: «Я пришел в мир добрый, родной и любил его безмерно. Ухожу из мира чужого, злобного, порочного. Мне нечего сказать Вам на прощанье. Виктор Астафьев».